Банда Кольки-куна - Страница 28

— Да. Кажется мне, что они должны держаться вместе. За главного у них Николай Куницын по прозвищу Колька-кун. Лет ему двадцать пять, но выглядит после плена на сорок. Голова и борода сильно седые. Среднего роста, среднего сложения. Вообще, человек как все, пока не заговорит. А говорить он мастак. Особенно увлекает крестьян. Он помешан на своем сословии, считает его главным в стране…

— Верно, — вставил хозяин. — На крестьянском труде вся держава стоит.

— Видишь, вы с ним заодно, — отшутился сыщик и продолжил: — Колька готовит революцию, после которой править страной будут мужики. Понимаешь?

— Да… Завлекательная идея.

— Вот-вот. Этим он и опасен. При Куницыне есть есаул, лучший его дружок по фамилии Сажин. Ростом чуть выше меня, волосы светлые, глаза серо-зеленые, в бороде слева прядь черных волос. Ходит с маузером.

Старик опять кивнул, запоминая. К удивлению Азвестопуло, он ничего не записывал. Ай да дедушка…

— Еще в шайке имеется матрос. Долговязый, простодушный, на руке татуировка — якорь. Часто чихает. Как чихнет, говорит: шайтан!

— Из татар, что ли? — уточнил Пятибоков.

— Нет, православный, это у него присказка такая.

— Ежели матрос, так он может вшивобратию в морских казармах спрятать, — вдруг предположил Азвестопуло. Лыков посмотрел на него с удивлением, а хозяин — с интересом и поддакнул:

— А что, и верно!

— Вшивобратия — это так они сами себя называют, — пояснил Игнату Провичу сыщик. — И даже с гордостью. Но догадка Сергея Маноловича кажется мне сомнительной.

— Почему?

— Морячок — фамилия его Кизяков — с ними вместе в плену не сидел. Он с интернированного немцами миноносца «Бесстрашный». Приблудился, пока два месяца домой плыли. Но если остальным семерым полагается увольнение от службы как артурцам, то на экипажи интернированных миноносцев это не распространяется. То есть Кизяков должен был по возвращении в Россию продолжить военную службу. А он дезертировал. Как ты думаешь, Игнат Прович, могут его такого принять во флотском экипаже, кормить и от начальства прятать?

— Могут, особенно в Восьмом и Четырнадцатом. Там порядка вовсе не осталось.

— Ну одного — верю. А если он с собой еще семерых приведет? Причем из пехоты?

— Тогда нет.

— Вот и ответ на вопрос.

Сыщики уже собирались уезжать. Но оказалось, что хозяин еще не договорил.

— Алексей Николаич, я что хочу спросить, — начал он, наливая по новой рюмке ликера.

— Слушаю.

— Скажи, пожалуйста, куда наша держава катится?

— В каком смысле? — удивился коллежский советник.

— Да вот смотрю я вокруг и удивляюсь. Все как с цепи сорвались! Бомбисты, террористы, гимназисты… Жиды. Эти… либералы. Обыватели навроде меня. Никто власть не почитает и слушаться ее не хочет. Это с нашей стороны.

— С какой нашей?

— Со стороны населения, — пояснил старик. — Всяк сделался вдруг умным, требует конституцию, а околоточного норовит по матери послать.

— Игнат Прович, — остановил хозяина сыщик. — Ты извини, нам пора идти. Скоро мосты разведут. В чем твой вопрос, не пойму?

— Да что нас дальше ждет, объясни, — с раздражением произнес Пятибоков. — Население на нервах, власть уважать не хочет. А сама власть что думает? Как выкручиваться собирается? Ведь газету открыть страшно! Каждый день кого-то убивают, или взрывают, или поджигают. А им свободы подавай.

— Власть так и думает: сначала успокоение, потом свободы.

— Вот как, значит? А будет оно, это успокоение? Может, пора в деревню убегать? Затаиться где на выселке и сидеть там, пока все не кончится?

Старик смотрел на Лыкова с надеждой. Видимо, он действительно переживал, не знал, к чему готовиться, и искал подсказки.

— Шут его разберет, Игнат Прович, — ответил ему со вздохом сыщик. — Я и сам запутался. Революционеры решили, что с властью можно не договариваться. Свалить ее и встать у руля. А власть в ответ показывает такую же дурную волю. Ничего не менять, ни с кем не делиться, народ оставить жить в прежнем свинарнике. А кто против, того к ногтю.

— И что же, Алексей Николаич? — расстроился Пятибоков. — Чего нам, простым людям, делать?

Лыков только развел руками:

— Как-то пережить это лихое время. Говорю: обе стороны состязаются в неуступчивости и глупости. Мир общества с властью возможен, как и любой другой мир, лишь на основе компромисса…

— Чего-чего?

— Ну сделки, договоренности. Мы вам это, а вы взамен нам то.

— А… — сообразил хозяин. — Продолжай.

— Для компромисса нужно желание с обеих сторон. Пока я его не вижу. Боюсь, что прольется очень много крови, прежде чем противники поумнеют. Ты еще в хорошем положении: сиди да покуривай. А нам с Сергеем Маноловичем приходится воевать. Против своего же народа. А как посмотришь — Матерь Божья! У кого правды больше? Сразу и не поймешь… Сейчас, пока такой разгул вокруг, вроде мы на правильной стороне. Порядок-то нужен! Но люди не просто так сбесились: им тесно жить в той узде, которую на них накинула власть. Нужны реформы. В России лучше, когда эти реформы спускают сверху, иначе они сами явятся снизу. Надо менять режим. Идти от самодержавия к конституционной монархии, парламенту, свободам… Но понимают ли это в Царском Селе? А что, если мы нынешний пожар затушим, и все останется, как есть? Вот тогда беда. Тогда, Игнат Прович, получится лишь отсрочка. Если царь-батюшка не даст народу, что тот хочет, следующий пожар будет последним. И уже никто не придет его тушить, и я в том числе.

На этом беседа закончилась, и сыщики уехали. Азвестопуло косился на шефа, хотел ему что-то сказать, но не решился. А Лыкову было не до разговоров, он даже жалел, что разоткровенничался с агентом.